Гусиное лето
Теплая пора в Азербайджан приходит рано: март-апрель – время цветения алычи, вишни; позже черешни, яблони, айвы. Нежно-розовое украшение Привольненских садов – пора, когда распускаются абрикосовые цветки, такие розовые и пахучие. Кругом благоухание и восторг от красоты цветущих кустарников и деревьев.
А как мы любили в детстве собирать опавшие цветки граната, делали из них разных куколок и человечков и придумывали игры с ними.
В начале мая уже можно побаловаться первыми ягодами клубники, созревшими плодами тутового дерева, которые посажены были в каждом дворе. Ветки «тутника», как мы его называли, требовались, чтобы выращивать тутовый шелкопряд. Для этого в правлении колхоза снаряжали специальную телегу (в Привольном ее называли «подводой») и в добровольно-приказном порядке рубились для прожорливых куколок ветки с каждого двора. И не ведали сельчане, кто щеголял в тех шелках, однако перечить властям в ту пору никто бы не осмелился.
Май месяц короткий, да хлопотливый. И по домашнему хозяйству дел невпроворот, и в школе хоть отбавляй. Экзамены сдавали, начиная с пятого, за каждый класс, каждый год.
Но за волнениями и тревогой в конце мая наступал и конец учебного года, приходила разгульная пора летних каникул, пора, когда, казалось бы, можно утречком понежиться в постели: в школу идти не надо, можно погулять с подружками, затеять игры прямо на проезжей части сельской улицы, но в эту пору начиналась в поле жатва, уборка хлеба. А это значит, что надо было вставать ни свет ни заря и гнать гусей в поле на сжатые уже участки, где еще оставались не склеванные вольными птицами пшеничные зернышки, остающиеся на земле после уборки комбайном.
С одной стороны ранний подъем не радовал нас, но то раздолье, которым встречала нас хлебная нива, оправдывало все сопутствующие этой домашней обязанности неприятности.
Кто видел сжатые поля, тот поймет, сколько это возможностей для развития детской фантазии в изобретении множества игр в копнах соломы, которые мы могли разворошить в два счета, забывая, что солома эта пригодится на корм скотине в зимние дождливые месяцы. Ведь в Привольном не было возможности заготовить на зиму домашнему скоту сена, слишком мало было вокруг села свободных земель, да и трава сохла на корню уже к концу мая. По этой причине или из-за того, что работа одолевала так, что не выкроить времени на заготовку корма понежнее, только коровки наши питались соломой с хлебных полей, да саманом (шелуха от пшеничных зерен).
Пыльная эта работа – заготовка самана, корма, который в России не использовался в таком качестве. А в Привольном нужно было еще успеть захватить копна из-под комбайна, потому что скотину держали в каждом дворе, да еще по несколько голов. Вот и приходилось захватом брать поля (открытый от соломы саман считался занятым), потом найти средство для перевозки его во двор. Сколько пыли наглотаешься, пока саман загрузишь в машину, потом выгрузишь его в сарай! Хлебали эту пыль, заготавливая для своего хозяйства, помогая соседям и соседям соседей. Но никто с этим не считался, удовлетворенный запасенными на зиму кормами, в надежде прокормить полученными от надоев молочными продуктами многодетные свои семьи. А надеяться приходилось только на свои труженицы-руки.
Злую шутку однажды сыграли эти копна со мной и моей подружкой. Расскажу, как это произошло.
Косить хлеба начинали с ближайших полей, постепенно переходя к дальним, поэтому нам приходилось перегонять гурты гусей с одного поля на другое, свежескошенное, постепенно удаляясь от сельской околицы все дальше и дальше. А это значит, что вставать утром надо было еще раньше.
И вот договорились мы с подружкой Таней Зыбиной на следующее утро выйти пораньше.
– Хорошо, – согласилась она, я попрошу бабушку разбудить меня в половине пятого.
Бабушка разбудила ее на заре, кто ж в Привольном на часы спозаранку смотрел?
Выгнала Таня гусей, а путь ее лежал мимо моего дома, моя бабушка, услышав «га-га-га», разбудила меня. Я спросонок взяла приготовленный с вечера газетный сверток с едой (пара помидоров или огурцов, яйца вареные да краюшка хлеба), и погнали мы гусей на дальнее поле, где подольше корма.
Сбили два гурта в один и идем по дороге рядышком.
Полнолуние. Улица освещена ярким лунным светом. Мы торопимся поскорее оказаться на месте, подгоняем гусей, а они почему-то не хотят торопиться, «перегагакиваются» на своем гусином, как-то тревожно.
– Слушай, Таня, а почему луна такая яркая, как ночью, ведь утро уже скоро? – спрашиваю я.
– Плохо, что ли, пригоним первыми, гусей сытнее накормим.
А мне как-то не по себе, что мы уже в поле вышли, а ни спереди, ни сзади никого не видать. Ведь мы не одни гусей на кормежку выгоняли. Обычно раньше нас выгонял Жабин дядя Иосиф. Пока шли, я все оглядывалась, но вокруг ни души. Боязно, а идем, друг дружку подбадриваем.
Наконец мы на месте. А солнце еще не взошло, гуси есть не хотят, напуганные в кучу сбились и пастись не собираются. Растерянные, продрогшие от ночной прохлады, мы залезли в ближайшую копну свежесжатой соломы, согрелись и заснули.
Снилось нам что или нет, не помню, только проснулись мы, когда солнце уже было высоко и нещадно палило полуденным зноем. Вокруг, насколько охватывал глаз, ни людей, ни гусей.
Подхватились мы с Таней – и бегом с поля, не обращая внимания на саднящие на ногах царапины от свежего жнивья, гусей искать. Чуть не плачем, что будем дома говорить, если они пропали, как оправдываться будем?
Как мы догадались, что пойдут они не домой, а будут воду искать, но оказались мы на речке, где наши сытые гуси с удовольствием плескались в воде.
Счастливые, побрели мы по горячей дорожной пыли домой. Как потом нам сказала бабушка, разбудили она нас той ночью в три часа. Вот такое «гусиное лето»…
Обязанность эта не снималась с нас до самой осени, до школьной поры.
